Как изменятся городские пространства после пандемии, умрет ли экономика совместного пользования и как человечество спасет идея «счастливого апокалипсиса» рассказал урбанист и социлог Петр Иванов.
Петр Иванов, социолог, урбанист
Города (так исторически получилось) долгое время делились на пространства: жилые, коммерческие и общественные. Это была самая применяемая градостроительная концепция.
Пандемия наносит удар в первую очередь по коммерческому пространству. Это та самая кофейня, в которую все равно будет ходить итальянский дедушка. С другой стороны, более молодой человек будет создавать спрос на доставку ему кофе из некоторого небытия. Небытие — это склад, доставка, кафе, который он не видит, или кофемашина.
При этом трансформируется идея места встречи. Коммерческое общественное пространство — кофейни, бары и тому подобные пространства активно заменяются.
Я сейчас наблюдаю, что разные социальные сообщества: активисты, ученые, соседи и бывшие соседи встречаются на пространствах зума, скайпа и других виртуальных историй. До пандемии эта была вынужденная история, потому что было гораздо круче встретиться в баре и гораздо живее. Сейчас мы понимаем, что мы хотим наполнить жизнью виртуализированное пространство, при этом входя в него через свою кухню — частное пространство, через свое жилое пространство. В нынешних обстоятельствах ничего плохого в этом нет, сменилась оценка ситуации.
Оказалось, что научный вебинар совсем необязательно требует аудитории университета. Бизнес-тренинг по продажам тоже не обязательно требует снятого в лучшем отеле города помещения для конференций. Все несколько расслабились в как бы вынужденных обстоятельствах.
Нынешнюю ситуацию можно некоторым образом сравнить с исследованием американских социологов Лаймена и Скотта. Они разрабатывали определение градиента общественно-частного пространства. Для того чтобы разграничить эти пространства, эти социологи исследовали, какую одежду выбирают люди для разных пространств.
Например, экстремально-публичное пространство — это церемония вручения "Оскара". Понятно, что туда надо прическу сделать, галстук надеть. Сейчас ситуация, когда пространства сжимаются под действием карантина. Мы выходим для совершения похожих действий в пространство, где нормально, что мы без прически и в пижаме, фотографии на заднем фоне, дети орут и кот запрыгивает на стол.
Создается ситуация уютного домашнего клуба, потому что никто не скажет: о, да он фармазон, фузитер или как еще можно назвать человека, который приходит, например, на защиту диссертации в майке-алкоголичке, в трениках или пижаме.
Сейчас те же самые события оказались в виртуальном мире и доступны нам визуально. Он без прически, но он профессор, он говорит про науку, а мы — студенты — слушаем. Оказывается так, что не нужны эти коммерческие и общественные пространства. Скорее всего, какое-то общее частное пространство, где мы будем ходить в трениках и гладить котов друг друга.
Коммерческие пространства эксплуатируют нашу жажду социализации, жажду взаимных поглаживай и наш стыд перед некоторой неприглядностью нашего домашнего быта. Есть вещи, которые в бар наденешь, а дома носить не будешь. А есть вещи, которые специально наденешь в бар, чтобы выглядеть эффектно в этом коммерческом пространстве.
Общественные пространства — тут попроще, в них могут возникать разные режимы пользования. Например, в парки в спальных районах можно запросто прийти с немытой головой. Парк — общественное пространство моего района, чего я буду наряжаться? Общественные пространства дальше продвинулись в сторону терпимости бытового комфорта, спокойствия и разнообразия, нежели коммерческие. В этом достижение коронавируса.
Есть утопический взгляд, что такая система общественных пространств закрепится и постепенно бары превратятся в кухни, а кухни превратятся в бары.
Нечто такое было у ИКЕА в Москве, когда на их кухню можно было прийти с друзьями и готовить. Но это не только у ИКЕА было, в какой-то момент начали появляться кухни, которые ты снимаешь с друзьями и готовишь на них, повар помогает или не помогает. Были такие эксперименты в Москве и Питере, один в Красноярске, но не зашел.
После коронавируса, скорее всего, будет смешение (с упадком коммерческих пространств) общественных и частных пространств: будут общественные кухни, общественные мастерские и так далее. Это такой шажок к экологическому техно-коммунизму Жака Фреско (Американский производственный инженер, промышленный дизайнер и футуролог. — Прим. ред.). Все товары будут доставляться из некоего культурного небытия, где роботы производят все, что нам необходимо, и робот же поставляет в эти частно-общественно смешанные пространства товары.
В разных странах бары, кафе и торговые сети разные. Кафе по российским меркам, кафе в малом городе и кафе в Италии. Никакой российский дедушка не пойдет штурмовать все кордоны для того, чтобы выпить кофе, как он привык. Россия более привычна к времяпрепровождению дома, какие-то страны привыкли к улице: Испания, Португалия, какие-то к моллам — США.
Им предстоит переосмысление моллов. Им придется улицы развивать, и они обалдеют. В России возникнет переосмысление муниципальной деятельности, потому что большая часть мест, где люди коллективно собираются, это муниципальные учреждения, где наиболее сильна государственная ответственность. Еще в силе кружки и секции, которым сложно перестраиваться. Коммерческий клуб сможет проводить занятия на летней площадке, а муниципальному клубу просто запрещено. Для России возникнет ситуация некоторого демонтажа доминирования государства в публичных практиках в городах.
Кажется, что шеринг-экономика будет иметь некоторый спад, но только сразу после коронавируса. Действительно, есть эффект, наблюдаемый во всех крупных городах с коронавирусом, что общественный транспорт исчезает, пропадают бла-бла-кары, каршеринги, потому что они потенциально распространяют вирус.
Когда угроза вируса спадет, появится новая необходимость шеринговой экономики. Во время вынужденной цифровой изоляции, и это важно — именно цифровой изоляции, люди активно занимались взаимными социальными поглаживаниями, делились друг с другом слухами, пытались обезопасить близких и себя от вируса и преодолеть совместные проблемы, связанные с этим вирусом.
Это социальный кризис, тот момент доверия в социальном капитале, который важен, качество этого доверия, как социальные поглаживания, доверие общения на равных, параллельно идеологиям, статусам и так далее. Такой тип доверия потребует нового материального обмена. Тут-то и расцветет частно-общественный статус вещей в шеринговой экономике. Первое время шеринговые практики просядут, а дальше нас ожидает бум шеринговой экономики, потому что все эти люди, о которых мы заботились и поглаживали, пока сидели в карантине, окажутся для нас доверительными контрагентами в пользовании вещами.
Дело в том, что изоляция пригласила в ближний круг, где ты привык сидеть в пижаме, огромное количество людей: студентов, клиентов, случайных знакомых, соседей. Ты их уже пригласил в домашний мир, и эти люди уже восторгались: какой у тебя пушистый кот!
Недавно правый философ Александр Фридрихович Филиппов опубликовал пост, что большие города — место, где может произойти эпидемия коронавируса, и это одновременно единственное место, которое может жителей от него спасти.
Мне кажется, что после эпидемии мы будем обращать внимание на то, что это диада глобальных городов и глобальной периферии является ложной. Нам врут философы, которые говорят, что только мегаполисы могут нас спасти от эпидемии.
По аналогии с концом XIX века начнутся эксперименты, как тогда это происходило с городами-садами. В итоге таких экспериментов родилось новое городское планирование.
Тогда это была великая идея, которая впоследствии мутировала в идею Жака Фреско о том, что мы можем построить равномерно распределенную систему расселения по всему земному шару, которая будет иметь минимальную экологическую, антропологическую нагрузку, с одной стороны. С другой стороны, роботизированная система будет нас обеспечивать доставкой всех необходимых товаров, а с третьей стороны, в такой концентрации легко локализовать вирусы в отдельных сегментах этого планетарного города и, соответственно, побеждать его будет проще.
Нам стоит бояться не вируса, а среды, которая позволяет неконтролируемо распространяться вирусу, а именно такая среда у стандартного мегаполиса типа Сингапура и Москвы. В Москве невозможно уследить, кто с кем контактировал — все со всеми. А когда у нас существует достаточно разреженная и четко локализованная структура расселения, то мы сможем выделять отдельные сегменты и, соответственно, чего-то с ними делать.
Мышление сильно поменяется, мы заново прочтем размышления гигиенистов XIX века. Понятно, что это будут небольшие изменения, но мышление изменится у ста профессоров архитектуры по всему миру, у двухсот профессоров стоматологии, трехсот активистов по всем миру, и это уже создает своего рода умственную пандемию, которая, возможно, на горизонте XXI века приведет нас в другую систему расселения.
Получит развитие пространство внутри города, когда некоторое ограниченное сообщество жителей берет на себя ответственность за некоторую ограниченную территорию внутри города, на которой они проживают.
Шотландский дизайнер Ангус Колвин называл это happy doomsday или "счастливый конец света". Ангус много работал с неблагополучными районами в Шотландии. Он понял, что самый важный разговор, который нужно вести с территориями, это разговор об апокалипсисе. Мы должны предположить, что произошла планетарная эпидемия или ядерная война. Давайте создадим нашу территорию такой, чтобы нам было плевать на этот апокалипсис или happy doomsday, и продолжили бы жить, как жили.
У этого движения сейчас есть сторонники. В первую очередь это хакеры, которые борются с фармкорпорациями тем, что создают простые и открытые формулы и способы синтеза лекарств. Это мейкеры, которые исповедуют движение do it yourself (b — better). Люди, которые создают по всему миру открытые схемы стульев, столов, домов, которые можно воспроизвести на распространенных сейчас столярных, слесарных станках и 3D-принтерах.
Каждая единица города будущего, которая автономна и готова к армагеддону, формирует общую устойчивость. Это не история про неприкосновенный запас и бункера. Культура выживальщиков, что все умрет, а я выживу: у меня пять тонн тушенки в подвале и автомат Калашникова, уйдет в прошлое. Мы выживем, потому что воспроизведем всю нашу культуру в рамках одного поселения за счет 3D-принтеров и образования, которое доступно в библиотеках.
Сюжет про персональные данные возникает в ситуации конфликта гражданина и национального государства, когда национальное государство использует эти инструменты тотального контроля против граждан, чтобы их принуждать и вынуждать к сотрудничеству. По определению гражданин что-то нехорошее затевает, а высокие мужи, которые управляют национальным государством, знают, кого наказать, а кого на ранних этапах выявить в совершении нехороших действий.
Это продукт национальных государств, который сформировался в XIX веке и продолжает сейчас так или иначе существовать. На самом деле этот конфликт персональных данных снимается, когда ослабнет идея национальных государств. Барьера между гражданином и государством становится меньше не потому, что государство так активно ведет слежку за нами, а потому что нам становится нечего скрывать. Мы сейчас приближаемся к тому моменту, что нам нечего скрывать. Мы одинаковые что на работе, что дома: с котом и в тапочках.
Быстро вряд ли изменится, нужно переосмыслить опыт. Я соглашусь, что пандемия — триггер переворота сознания, но это зависит от страны к стране.
Люди начали планировать города (я утрирую), когда они поняли, что надо разделять три зоны: где спишь, где ешь и ходишь в туалет. Появилось три зоны, и мы стали планировать поселения с учетом этих потребностей, понимая, что их смешивать нельзя. Дальше это все усложнялось, в каких-то изгибах урбанистики, санитарии и медицины, потребности теряли связь, но в ядре концепции городов эта связь никогда не терялась. Радикальное переосмысление урбанистики наступит тогда, когда утерянные связи будут восстановлены и система станет ясной.